Выползают два червяка, папа и сын, из кучи дерьма.
Маленький смотрит вокруг и спрашивает:
— Пап, а мы могли бы жить там, в яблоке?
— Да, сынок. — А в сливе? — Конечно!
— Так чего же мы живем здесь, в этом дерьме?
— Это наша Родина, сынок.
Встретила текст, который очень хорошо передает ощущение фонового культурного негатива, невидимого, пока из него не выберешься. Потому что понять что такое solution-focused мышление, конструктивное или позитивное восприятие мира можно только после того, как заметишь, что видеть все в жизни как непрерывную череду дерьма, над которой ты невластен, а также передавать это полученное тобой дерьмо другим — необязательно. В нарративной практике это называется «не уплотнять непредпочитаемую историю». Ну просто потому, что ты не такой уж маленький невлиятельный человечек, каким себе иногда кажешься, и тоже влияешь на то, какую среду вокруг себя создаешь.
А еще фон (фон негатива и раздражения, например) — это примерно как хронический стресс: так сживаешься, что не замечаешь, что так ваще-то необязательно жить.
Автор в продолжении пишет, что это не про то, что предыдущее поколение судить по новой мерке эмоциональной регуляции и уважительности, у них были свои вызовы выживания; они выживали как могли. Вопрос как этот фон сейчас из себя вынуть, если он не подходит.
***
Автор: Денис Яцутко
«Когда я был мелкий, почти единственной темой разговоров за ужином, за праздничным столом или вечером у телевизора было то, как что-то плохо, что-то сильно не нравится и раздражает, кто-нибудь сволочь, в чём-нибудь хорошем тоже есть что-то плохое, что-нибудь болит или кого-нибудь надо расстреливать. Других тем можно сказать, что и не было. Понятно, что не все говорили об одном и том же, но фон, интонация были общие. Можно было говорить не о том, что плохо сейчас, а о том, что было плохо когда-то или будет плохо. Заговаривать о чём-то, что хорошо, было непродуктивно — всё равно тема съезжала на плохое.
Выглядело это, примерно, так. Ужин. Мама ставит на стол гречку с маслом. Я, допустим, говорю:
— О, гречка! Здорово! Люблю гречку!
Мама на это непременно отвечает что-нибудь вроде:
— Да разве это гречка… Гамно. Мелкая, грязная, половина камней. Пока перебрала — пальцы уже отваливаются. Мыла — десять раз воду сливала, а она всё чёрная. Нормальной гречки я уже десять лет в продаже не видела. Нормальную гречку только из-под прилавка можно купить, если ты торгаш или блатной. Или в пайке получить, если гамно какое-нибудь профсоюзное. На работе вон одна недавно говорит: мама, мол, мне такую гречку хорошую передала, крупную, чистую, а мне много, не хотите, мол, купить? А у неё мама заведующая базой. Моя бы воля — я бы таких расстреливала. Мама у неё, конечно. Когда у родителей связи, сбережения и они тебе с самой молодости во всём помогают, и продукты, и путёвки, наверное можно жить, а мы с самого маленького корячимся, как проклятые, а нам же ещё и тычут в нос то одним, то другим. Одна вон недавно: «Эти туфли тебе не идут!» Так бы и врезала, чтобы прямо сквозь стену улетела, паскуда. «Туфли не идут!» Я эти туфли четыре года уже подклеиваю, гуашью с лаком для ногтей подкрашиваю и набойки меняю. На них места уже живого нет. На себя бы посмотрела — рожа такая, что только по телевизору показывать. Вместо Брежнева.
Я, допустим, пережидаю немного и говорю:
— Ну всё равно вкусно получилось.
— Получилось бы вкусно, если бы масло было нормальное. А оно жёлтое и старым воняет. Хотела старое обрезать, а оно насквозь такое. Ну правильно — нельзя же людям свежее продать. Надо держать под прилавком, пока заваниваться не начнёт. Свежее у нас в стране только для блатных, для многодетных и для ветеранов. Так они ж ещё и без очереди прутся всё время. Тут стоишь в этой очереди навьюченная, руки уже отваливаются, так нет же — надо же всё продать ветеранам, а я, значит, просто так постояла, у меня же времени лишнего много. Мне бы автомат — я бы их своими руками расстреливала.
Папа за столом заговаривал редко и таких яростных тирад не выдавал, но если заговаривал, то исключительно для того, чтобы отметить, что сейчас всё не такое и не так. Такое и так было, во-первых, в его детстве, когда они с друзьями покупали арбузы по копейке за килограмм, во-вторых, когда он был в армии и ходил в увольнительную. Вот тогда было счастье, радость и полнота жизни, а сейчас всё какое-то мелкое, тусклое и мир не ценит труда инженеров и архитекторов. Потому что вот при царе, например, при Сталине или, тем более, в эпоху Возрождения инженер — это было огого, как генерал, а сейчас вот мол мы с мамой инженеры, а у нас даже ни одного кресла дома нет, и где его взять, не используя знакомства и не делая шабашки, решительно непонятно. А шабашить и использовать знакомства, конечно, нельзя, потому что это непорядочно. И то, что мир устроен таким несправедливым и некомфортным образом, конечно, очень плохо. Но сейчас хотя бы еда есть, а дальше, конечно, будет ещё хуже. Потому что вот ты, Денис, будешь жить при коммунизме. Мы-то, например, хотя бы в детстве настоящих арбузов поели, сейчас ещё хоть какие-то квёлые несладкие случаются, а при коммунизме об арбузах будут только стихи.
Когда я жил у бабушки, бабушка сопровождала мою трапезу примерно такой речью:
— Ешь хорошо, а то дохлый, кожа да кости. Торчишь целыми днями в огороде, помидоры и траву всякую жуёшь, а потом обед в тебя не впихнёшь… Мёдом тебе в этом огороде намазано… Видел, кстати, сетка туда от Милки вроде как поведённая? Я вот думаю, что они ночью к нам лазят зло делать. Милка ж ведьма злая, и все они там уголовники. Павло, внук её — урод уродом. Вырастет — будет арестант. Вчера из магазина иду — в песке ковыряется. Я ему говорю: «Что ж ты в светлых штанах в песок залез». А он мне: «Ты кто такая?» Ну вот скажи, нормальный, а? Ему люди говорят, а он — «Ты кто такая?» Арестант и есть. Сколько деду твоему, дураку, говорю, чтобы второй слой сетки натянул, «Так сойдёт!» Где ж сойдёт, когда они могут только край отвести и лазить сюда зло делать!
Каждый раз, когда появлялась какая-нибудь новая вещь — неважно, покупка это была или подарок, она непременно пристальнейшим образом осматривалась, при этом вслух отмечались каждая кривая строчка, каждый заусенец, каждый криво вкрученный винтик. Если вещь была куплена, то всё это сопровождалось рассуждениями о криворуких людях, которые всё это делают, о «членах партии», которые так сказать, ответственны за систему, в которой всё это существует, о том, что люди в целом глупы, бесталанны и ничего не могут, о том, что с этим говном всё будет гораздо хуже, чем могло бы быть с нормальной вещью, но, в версии папы, нормальные были только арбузы по копейке и полушерстяная повседневная форма с воротником-стойкой очень давно, в легендарные времена, а в версии мамы нормального не было ничего никогда и не будет, так и сдохнем. Если же вещь была подарена, то подобному же обсуждению подвергался ещё подаривший, который подарил, конечно, чтобы сделать зло, чтобы показать, что он о нас думает, потому что никто никому ничего нормального никогда не дарит, потому что люди такие, ты просто ещё не понимаешь, они вообще такие, они ж ещё рассчитывают, что ты им за этот подарок должен будешь, и, будь уверен, они тебе об этом напомнят, потому что (в маминой версии) скоты, а также (в папиной версии) с чего бы ему проявлять в отношении тебя альтруизм, какова может быть причина?
Если мы смотрели кино и в нём актёры плохо выглядели, это обязательно нужно было отметить вслух. Если актёры выглядели хорошо, нужно было вспомнить, что кто-нибудь всё равно выглядит плохо. Или что нормальной одежды не купить и даже не сшить, потому что нет нормальных тканей.
А ещё в кино обязательно кто-нибудь злодей — это надо было тоже подчеркнуть вслух и заметить, что и такой-то тоже сволочь и вообще люди, а вон у того актёра ужасная рожа, просто отвратительная, а также телевизор говно, хотелось бы, конечно, цветной, но вот у Симки цветной, непонятно, где она его взяла, наверное, дед им там по ветеранскому взял, конечно, у нас же кроме ветеранов никому жить не надо, но и всё равно — этот телевизор, он же не цветной толком, он зелёный, тоже, в общем, говно. Да и в продаже их всё равно нет. Да что там телевизор! Ластика нормального мягкого не купишь, а вот это говно с песком только бумагу дерёт, а ластик, между прочим, нужен для работы. Какое может быть качество строительства, если у проектировщиков нет нормального инструмента и нормальных условий для работы. Например, радио играет в отделе целыми днями. И не заставишь же выключить. Это работнички такие. Какая ж с них работа, если у них радио целыми днями балдит. Голова из-за них раскалывается.
В этом месте можно было переходить на разговоры о болях и болезнях. Не обязательно своих. Кто-то умер от рака лёгких, например. Потому что врачи уроды, без взятки кто тебя будет лечить.
Если приходили гости или мы сами шли в гости, то женщины могли обсудить за столом, например, что, конечно, мясо могло бы получиться лучше, если бы не приходилось жарить его на маргарине, а такая-то их общая знакомая, во-первых, выглядит как уродина, а во-вторых, конечно, никто не верит, что тот замечательный торт, который она приносила на работу, выпечен в самом деле по тому рецепту, который она всем потом дала, потому что, ну конечно, так она всем рецепт и дала. Понятно же, что изменила там всё, чтобы у всех получилось говно, чтобы позлорадствовать. Мужчины обычно говорили, что падает уровень приходящих после института специалистов, а смежники — ленивые хитрые жуки, норовящие на твоём горбу в рай въехать, а такой-то, кстати, умер.
Я в этом рос и, в общем, особенно в старших классах, на фоне очень дружеской, доброжелательной и доверительной атмосферы, царившей в среде моих друзей-сверстников, слегка замечал, что с этим всем что-то немного не так. Особенно когда мама приходила с работы и натурально полтора часа криком кричала в подробностях о том, какие на работе все уроды и сволочи и кто что конкретно в течение рабочего дня сделал неправильно. Но вот когда за ужином спокойно обсуждается, что рыба костлявая, картошка мёрзлая и гнилая, погода плохая, человек в телевизоре очевидный идиот, утром надо идти на встречу с этими дебилами, а у меня обувь неудобная, а удобной в этой стране не бывает, это мне казалось не просто нормальным — единственно нормальным. То есть, это было для меня настолько естественным тоном застольной беседы, что я его даже не замечал. Просто не знал, что замечать.
(Да, я тут передаю это всё с некоторой долей остранённой иронии давно пережившего и чувствую, что не могу передать всю плотность дискурса. У меня получается кружевная салфетка, а был, конечно, скорее бетонный склеп. Невидимый бетонный склеп).
Наверное, впервые моё внимание на это обратили сослуживцы по чертёжке. Как-то во время очередной пьянки кто-то из них спросил: «Денис, а почему тебе всегда что-то не нравится? И, главное, почему ты считаешь своим долгом нам об этом рассказать? Ты хочешь испортить нам настроение?» Я не сразу внял этим словам. Но когда что-то такое у меня спросили в пятый или шестой раз, начал анализировать то, о чём говорю я и о чём говорят другие, и, да, понял, что, хотя другие тоже говорят о плохом, жалуются, ноют, критикуют и обесценивают, я делаю это раз в пять чаще, чем все остальные, вместе взятые. Практически, если я открываю рот, чтобы начать говорить, я с вероятность 116% скажу, что что-то плохо. «Денис, ты хочешь испортить нам настроение? Зачем ты навязываешь нам своё неудовольствие?» Братцы, но я же не про вас! «А какая разница? Эмоция-то отрицательная?»
Вскоре я с некоторой нервозностью отрефлексировал, что практически не умею говорить о хорошем. И — в значительно большей степени — не умею не говорить о плохом.
И я начал себя буквально дрессировать. Первым шагом было — не говорить сразу же о недостатках подаренного или даже совместно купленного. Ну, то есть, мы скинулись и собираемся что-то купить. Разумеется, все хотят порадоваться покупке. И никому не надо, чтобы я, например, сразу же открыл коробку рапидографов и сказал: «Корпуса, конечно, из хренового пластика, руку не радуют, говно». Ну, то есть, да, мои друзья не делали эти рапидографы, и прежнему мне даже в голову не могло бы прийти, что такое замечание может кого-то слегка расстроить. И что, что мы все вместе купили эти штуки, чтобы ими пользоваться, — мы же их не делали, то есть это замечание к нам не относится. И расстраивать не должно. И вообще — если не говорить о плохом, о чём вообще говорить?! Паника.
Стал буквально закрывать себе рот. Для начала учился помолчать. А потом и похвалить. Но долго ещё учился. Постепенно стало получше. Как-то исправил, что ли, общий фон себя. Но не до конца. Уже и сорок с чем-то мне было, а мои подруги время от времени обращали моё внимание на то, что я слишком часто говорю о чём-то плохом. Причём я это делал натурально фоном, не только не включаясь эмоционально, но часто даже сам толком не замечая, о чём говорю. Отметить плохое — это как дышать. Хорошее — умственная и эмоциональная работа.
Но я стараюсь.
За долгое время жизни в Москве, кстати, забыл, как это всё происходит у мамы. Сейчас иногда наблюдаю. «Что там в составе? Дрянь какая-нибудь?» (Про любую купленную еду, например). Понимаю, кстати, что сейчас и ей стало полегче, потому что и дом, и продукты получше, и одежда, и вообще среда, и реакции её теперь тоже легче, но если вспомнить атмосферу, в которой я рос, то, с моей сегодняшней колокольни, это весьма специфическая экзотика. Но я ведь ровно из этой экзотики и произрастаю. Интересно, каким бы я был, если бы этого фона в начале жизни не было?
Если бы был фон о хорошем?»
Источник: facebook
